Все не так - Страница 83

Ваня был действительно очень больным, он постоянно простужался, и мама объяснила нам, что у детей с болезнью Дауна очень слабый иммунитет и их организм совсем не может сопротивляться вирусам и всяким инфекциям. Кроме того, у него был врожденный порок сердца – дефект межжелудочковой перегородки, поэтому с Ванечкой надо обращаться очень осторожно, ни в коем случае не кричать на него и не наказывать. И вообще не расстраивать.

Бабушка со временем окончательно переселилась к нам, потому что ей стало трудно приезжать каждый день ни свет ни заря, ведь в восемь часов все уже уходили, кто на работу, кто в школу. Квартира превратилась в ад. В одной комнате родители, в другой – бабушка с Ваней, в третьей – мы, трое детей. Мне пятнадцать, я – здоровый балбес, которому охота побалдеть под рок-музыку, двенадцатилетняя Валька, у которой на уме одни девичьи глупости, и девятилетний Вовка, которого мы с сестрой тогда еще по малости лет за человека не считали. Мы с Валькой страшно злились на родителей и на Ваню (как будто хоть кто-то был виноват в его болезни!), и хотя, как я уже говорил, изображали из себя заботливых и любящих, наедине мы в выражениях не стеснялись и называли вещи своими именами. Мы были уверены, что Вовка ничего не понимает, мы привыкли, что он младший, а значит – маленький навсегда.

Потом мне исполнилось шестнадцать, потом семнадцать, восемнадцать… И Валька взрослела. Мы стесняли и раздражали друг друга, нам позарез нужны были отдельные комнаты и хоть какая-то возможность уединиться, но такой возможности не было. Бабушка по-прежнему жила у нас, и Ваня по-прежнему ел хотя и самостоятельно, но все так же неопрятно и тошнотворно, и из носа у него постоянно текло, и туалетом пользоваться он так и не научился, несмотря на все усилия по привитию ему этого необходимого навыка. Он все так же много болел, и вся квартира, казалось, навсегда пропиталась запахами лекарств и испражнений.

Умер он внезапно. Сердце не выдержало. Ему было девять лет. Мы с Валькой усиленно выжимали из себя слезы, делая вид, что оплакиваем потерю. И тут Вовка сразил нас наповал.

– Что же вы плачете? – удивленно спросил он. – Вы же так ненавидели Ваню, он вам мешал. Вы все время говорили, что он вам надоел и у вас никакой жизни из-за него нет. Вы радоваться должны, что его больше нет. Теперь бабушка уедет, я могу жить с папой и мамой, и у вас будут свои комнаты. И ребята к вам смогут приходить.

Я в ужасе оглянулся. Слава богу, родителей рядом не было. Не было никого, и никто этого не слышал. Но Валька все равно среагировала быстрее, она такие вещи всегда влет просекала. Я еще только раздумывал над тем, как отнесутся папа и мама к Вовкиным словам, если он вздумает повторить их, а Валька уже приняла меры. Я шлепнул четырнадцатилетнего Вовку по затылку, обозвал дураком и вышел вслед за сестрой.

– …ты представляешь? – звенел возбужденный Валин голосок. – Чего, говорит, вы плачете, радоваться надо, что Ваня наконец умер. Теперь бабушка уедет, Вани больше нет, и у каждого из нас будет отдельная комната, и мы сможем приглашать друзей в гости.

Помню, я восхитился тогда коварной изворотливостью своей сестры. Надо же так все перевернуть! И вроде все правда. Но виноватым получается уже Вовка, а не мы с ней. Меня жуть брала при мысли о том, что будет, если Вовка перескажет родителям все те слова, которые мы с Валентиной говорили в его присутствии на протяжении всех девяти лет жизни Вани. Мы-то были уверены, что он или не понимает ничего, или вообще не слышит, а он, оказывается, все отлично слышал и понимал. И – хуже того – запомнил.

Что тут началось! Отец взревел и кинулся в нашу «детскую» вправлять Вовке мозги, мама заплакала еще громче и начала капать себе сердечные капли, бабушка заверещала, что в семье вырос изверг рода человеческого…

Вовку подвергли жесточайшему остракизму. Родители не разговаривали с ним три месяца, и, разумеется, ему ничего не разрешалось, кроме как ходить в школу и в спортивную секцию. Никаких прогулок, никаких киношек – ничего. Я совершенно не понимал, почему он промолчал и даже не попытался защититься, оправдаться, объяснить, что все было не так, но при этом боялся, что он все-таки заговорит, и нет уверенности, что родители поверят Вальке, а не ему. И мы с сестрой начали упорно повторять Вовке, что он мерзавец и бессердечная сволочь, раз мог так высказаться о Ванечке. Не зря же говорят: если человеку сто раз сказать, что он – свинья, на сто первый раз он хрюкнет. Мы давили на него силой своего авторитета старших брата и сестры.

Он так и не сказал родителям, как все было на самом деле. Наверное, наши профилактические меры возымели свое действие.

Однажды он все-таки сказал мне:

– Я все равно не понимаю, за что меня наказали. Ведь я же правду сказал.

– Какую правду? Ну какую правду ты сказал?

– Что, пока Ваня был жив, всем было плохо. Всем было тяжело. И маме с папой, и бабушке, и нам. Я однажды слышал, как мама говорила бабушке, что она повеситься готова, что она больше этого не выдержит, что она не понимает, за что ее судьба так наказала, и что у нее нет сил больше терпеть эту муку. Всем стало легче, когда Ваня умер. Почему нельзя говорить такую правду? Почему за нее меня наказали?

Пришлось мне объяснять этому недоумку, что не всякую правду надо говорить вслух, потому что есть определенные правила, по которым люди живут, и правила эти нарушать нельзя. Думать ты можешь все, что угодно, а вслух говорить надо только то, что правильно. А правильно – это относиться к смерти как к большому горю, даже если от этой смерти для тебя наступают хорошие последствия.